Неточные совпадения
Потупился, задумался,
В тележке сидя, поп
И молвил: — Православные!
Роптать на Бога
грех,
Несу мой крест с терпением,
Живу… а как? Послушайте!
Скажу вам правду-истину,
А вы крестьянским разумом
Смекайте! —
«Начинай...
Скотинин. Суженого конем не объедешь, душенька! Тебе на свое счастье
грех пенять. Ты будешь
жить со мною припеваючи. Десять тысяч твоего доходу! Эко счастье привалило; да я столько родясь и не видывал; да я на них всех свиней со бела света выкуплю; да я, слышь ты, то сделаю, что все затрубят:
в здешнем-де околотке и житье одним свиньям.
— Ну, старички, — сказал он обывателям, — давайте
жить мирно. Не трогайте вы меня, а я вас не трону. Сажайте и сейте, ешьте и пейте, заводите фабрики и заводы — что же-с! Все это вам же на пользу-с! По мне, даже монументы воздвигайте — я и
в этом препятствовать не стану! Только с огнем, ради Христа, осторожнее обращайтесь, потому что тут недолго и до
греха. Имущества свои попалите, сами погорите — что хорошего!
— До чертиков допилась, батюшки, до чертиков, — выл тот же женский голос, уже подле Афросиньюшки, — анамнясь удавиться тоже хотела, с веревки сняли. Пошла я теперь
в лавочку, девчоночку при ней глядеть оставила, — ан вот и
грех вышел! Мещаночка, батюшка, наша мещаночка, подле
живет, второй дом с краю, вот тут…
Феклуша. Нельзя, матушка, без
греха:
в миру
живем. Вот что я тебе скажу, милая девушка: вас, простых людей, каждого один враг смущает, а к нам, к странным людям, к кому шесть, к кому двенадцать приставлено; вот и надобно их всех побороть. Трудно, милая девушка!
Взяли бы да и бросили меня
в Волгу; я бы рада была. «Казнить-то тебя, говорят, так с тебя
грех снимется, а ты
живи да мучайся своим
грехом».
Какую службу ты несёшь?»
«На счастье
грех роптать», Жужутка отвечает:
«Мой господин во мне души не чает;
Живу в довольстве и добре,
И ем, и пью на серебре...
Он уж был не
в отца и не
в деда. Он учился,
жил в свете: все это наводило его на разные чуждые им соображения. Он понимал, что приобретение не только не
грех, но что долг всякого гражданина честными трудами поддерживать общее благосостояние.
— Я ошибся: не про тебя то, что говорил я. Да, Марфенька, ты права:
грех хотеть того, чего не дано, желать
жить, как
живут эти барыни, о которых
в книгах пишут. Боже тебя сохрани меняться, быть другою! Люби цветы, птиц, занимайся хозяйством, ищи веселого окончания и
в книжках, и
в своей жизни…
Он говорил о том, что
грехи наши так велики, казнь за них так велика и неизбежна, что
жить в ожидании этой казни нельзя.
Тебя удивляет и, может быть, оскорбляет моя стариковская откровенность, но войди
в мое положение, деточка, поставь себя на мое место; вот я старик, стою одной ногой
в могиле, целый век
прожил, как и другие, с
грехом пополам, теперь у меня
в руках громадный капитал…
—
В добрый час… Жена-то догадалась хоть уйти от него, а то пропал бы парень ни за грош… Тоже кровь, Николай Иваныч… Да и то сказать: мудрено с этакой красотой на свете
жить… Не по себе дерево согнул он, Сергей-то… Около этой красоты больше
греха, чем около денег. Наш брат, старичье, на стены лезут, а молодые и подавно… Жаль парня. Что он теперь: ни холост, ни женат, ни вдовец…
Нужно лишь малое семя, крохотное: брось он его
в душу простолюдина, и не умрет оно, будет
жить в душе его во всю жизнь, таиться
в нем среди мрака, среди смрада
грехов его, как светлая точка, как великое напоминание.
Раздумывая об участи, ожидавшей Матренку,
в девичьей шепотом поминали имя Ермолая-шорника, который
жил себе припеваючи, точно и не его
грех.
Католичество не одолеют и впредь, потому что
в истории его
жили не только
грехи человеческие,
жила в ней и вселенская Церковь Христова.
Поселенец Игнатьев
в Ново-Михайловке жаловался мне, что его не венчают с сожительницей потому, что за давностью лет не могут определить его семейного положения; сожительница его умоляла меня похлопотать и при этом говорила: «
Грех так
жить, мы уже немолодые».
Там Рисположенский рассказывает, как
в стране необитаемой
жил маститый старец с двенадцатью дочерьми мал мала меньше и как он пошел на распутие, — не будет ли чего от доброхотных дателей; тут наряженный медведь с козой
в гостиной пляшет, там Еремка колдует, и колокольный звон служит к нравственному исправлению, там говорят, что
грех чай пить, и проч., и проч.
— Вот и с старушкой кстати прощусь, — говорил за чаем Груздев с грустью
в голосе. — Корень была, а не женщина… Когда я еще босиком бегал по пристани, так она частенько началила меня… То за вихры поймает, то подзатыльника хорошего даст. Ох, жизнь наша, Петр Елисеич… Сколько ни
живи, а все помирать придется. Говори мне спасибо, Петр Елисеич, что я тогда тебя помирил с матерью. Помнишь? Ежели и помрет старушка, все же одним
грехом у тебя меньше. Мать — первое дело…
И
в самом-то деле, эти приказчики всегда нехристями
живут, да и других на
грех наводят.
— Да уж такое… Все науки произошел, а тут и догадаться не можешь?.. Приехал ты к нам, Иван Петрович, незнаемо откуда и, может, совсем хороший человек, — тебе же лучше. А вот напрасно разговорами-то своими девушку смущаешь. Девичье дело, как невитое сено… Ты вот поговоришь-поговоришь, сел
в повозку, да и был таков, поминай как звали, а нам-то здесь век вековать. Незавидно
живем, а не плачем, пока бог
грехам терпит…
На что крепкая мастерица Таисья, а и та приняла всякого
греха на душу, когда слепой
жила в скитах.
— И скажу, все скажу… Зачем ты меня
в скиты отправляла, матушка Таисья? Тогда у меня один был
грех, а здесь я их, может, нажила сотни… Все тут обманом
живем. Это хорошо, по-твоему? Вот и сейчас добрые люди со всех сторон на Крестовые острова собрались души спасти, а мы перед ними как представленные… Вон Капитолина с вечера на все голоса голосит, штоб меня острамить. Соблазн один…
— Приезжай, — продолжал он. — У нас тоже барышни наши будут; позабавитесь, на фортепьяне сыграют. Имеем эти забавки-то. Хоть и не достоит было, да что ты с ними, с бабами-то, поделаешь!
В мире
живя,
греха мирского огребатися по всяк час не можно.
А так как без опытов
прожить нельзя, то и
в грех этим лицам ставить не следует, а следует ставить
в грех лишь тем, которые не те опыты производят, какие от бога им предназначены.
Сказывал старый камердинер его, Платон, что у покойного старая пассия
в Москве
жила и от оной, будто бы, дети, но она, по закону, никакого притязания к имению покойного иметь не может, мы же, по христианскому обычаю, от всего сердца
грех ей прощаем и даже не желаем знать, какой от этого
греха плод был!
Да вот с той поры и сижу, братец ты мой,
в эвтим месте,
в остроге каменном, за решетками за железными, живу-поживаючи, хлеб-соль поедаючи, о
грехах своих размышляючи… А веселое, брат, наше житье — право-ну!"
— Это ты говоришь"за
грехи", а я тебе сказываю, что
грех тут особь статья. Да и надобно ж это дело порешить чем-нибудь. Я вот сызмальства будто все эти каверзы терпела: и
в монастырях бывала, и
в пустынях
жила, так всего насмотрелась, и знашь ли, как на сердце-то у меня нагорело… Словно кора, право так!
— Мне бы, тетенька, денька три отдохнуть, а потом я и опять… — сказал он. — Что ж такое!
в нашем звании почти все так
живут.
В нашем звании как? — скажет тебе паскуда:"Я полы мыть нанялась", — дойдет до угла — и след простыл. Где была, как и что? — лучше и не допытывайся! Вечером принесет двугривенный — это, дескать, поденщина — и бери. Жениться не следовало — это так; но если уж
грех попутал, так ничего не поделаешь; не пойдешь к попу:"Развенчайте, мол, батюшка!"
Одурение от этого блеску даже хуже чем от ковыля делается, и не знаешь тогда, где себя,
в какой части света числить, то есть
жив ты или умер и
в безнадежном аду за
грехи мучишься.
— Ну-с, так это исходный пункт. Простить — это первое условие, но с тем, чтоб впредь
в тот же
грех не впадать, — это второе условие. Итак, будем говорить откровенно. Начнем с народа. Как земец, я
живу с народом, наблюдаю за ним и знаю его. И убеждение, которое я вынес из моих наблюдений, таково: народ наш представляет собой образец здорового организма, который никакие обольщения не заставят сойти с прямого пути. Согласны?
Оказалось, что он еще
жив и даже бродит с
грехом пополам по избе; но плохо видит и никак не может затвердить слово"сицилисты", которое
в деревне приобрело право гражданственности и повторялось
в самых разнообразных смыслах.
— И то сказать, трудно
в ихнем сословии без
греха прожить! Цельный день по кухням да по лавкам шляются, то видят, другое видят — как тут себя уберечи!
— Не взыщи, батюшка, — сказал мельник, вылезая, — виноват, родимый, туг на ухо, иного сразу не пойму! Да к тому ж, нечего
греха таить, как стали вы, родимые, долбить
в дверь да
в стену, я испужался, подумал, оборони боже, уж не станичники ли! Ведь тут, кормильцы, их самые засеки и притоны.
Живешь в лесу со страхом, все думаешь: что коли, не дай бог, навернутся!
— Покуда —
живи! — сказала она, — вот тебе угол
в конторе, пить-есть будешь с моего стола, а на прочее — не погневайся, голубчик! Разносолов у меня от роду не бывало, а для тебя и подавно заводить не стану. Вот братья ужо приедут: какое положение они промежду себя для тебя присоветуют — так я с тобой и поступлю. Сама на душу
греха брать не хочу, как братья решат — так тому и быть!
Но все-таки
в овраге, среди прачек,
в кухнях у денщиков,
в подвале у рабочих-землекопов было несравнимо интереснее, чем дома, где застывшее однообразие речей, понятий, событий вызывало только тяжкую и злую скуку. Хозяева
жили в заколдованном кругу еды, болезней, сна, суетливых приготовлений к еде, ко сну; они говорили о
грехах, о смерти, очень боялись ее, они толклись, как зерна вокруг жернова, всегда ожидая, что вот он раздавит их.
Полковой поп, больной, жалкий, был ославлен как пьяница и развратник; офицеры и жены их
жили, по рассказам моих хозяев,
в свальном
грехе; мне стали противны однообразные беседы солдат о женщинах, и больше всего опротивели мне мои хозяева — я очень хорошо знал истинную цену излюбленных ими, беспощадных суждений о людях.
Ведь если так, то
жить нельзя»; хотя и есть такие искренние люди, которые, хотя и не могут избавиться от него, видят свой
грех, огромное большинство людей нашего времени так вошло
в свою роль лицемерия, что уж смело отрицает то, что режет глаза всякому зрячему.
— Так вот как она строго жизнь наша стоит! — говорил отец, почёсывая грудь. — И надо бы попроще как, подружнее
жить, а у нас все напрягаются, чтобы чужими
грехами свои перед богом оправдать али скрыть, да и выискивают
грехи эти, ровно вшей
в одежде у соседа, нехорошо! И никто никого не жалеет, зверьё-зверьём!
Её история была знакома Матвею: он слышал, как Власьевна рассказывала Палаге, что давно когда-то один из господ Воеводиных привёз её, Собачью Матку, — барышнею —
в Окуров, купил дом ей и некоторое время
жил с нею, а потом бросил. Оставшись одна, девушка служила развлечением уездных чиновников, потом заболела, состарилась и вот выдумала сама себе наказание за
грехи: до конца дней
жить со псами.
— А уставщики наши. А муллу или кадия татарского послушай. Он говорит: «вы неверные, гяуры, зачем свинью едите?» Значит, всякий свой закон держит. А по-моему всё одно. Всё Бог сделал на радость человеку. Ни
в чем
греха нет. Хоть с зверя пример возьми. Он и
в татарскомъ камыше, и
в нашем
живет. Куда придет, там и дом. Что Бог дал, то и лопает. А наши говорят, что за это будем сковороды лизать. Я так думаю, что всё одна фальшь, — прибавил он, помолчав.
— На всех приисках одна музыка-то… — хохотал пьяный Шабалин, поучая молодых Брагиных. — А вы смотрите на нас, стариков, да и набирайтесь уму-разуму. Нам у золота да не
пожить —
грех будет… Так, Архип? Чего красной девкой глядишь?.. Постой, вот я тебе покажу, где раки зимуют. А еще женатый человек… Ха-ха! Отец не пускает к Дуне, так мы десять их найдем. А ты, Михалко?.. Да вот что, братцы, что вы ко мне
в Белоглинском не заглянете?.. С Варей вас познакомлю, так она вас арифметике выучит.
Костылев. Зачем тебя давить? Кому от этого польза? Господь с тобой,
живи знай
в свое удовольствие… А я на тебя полтинку накину, — маслица
в лампаду куплю… и будет перед святой иконой жертва моя гореть… И за меня жертва пойдет,
в воздаяние
грехов моих, и за тебя тоже. Ведь сам ты о
грехах своих не думаешь… ну вот… Эх, Андрюшка, злой ты человек! Жена твоя зачахла от твоего злодейства… никто тебя не любит, не уважает… работа твоя скрипучая, беспокойная для всех…
— Да, из твоего дома, — продолжал между тем старик. —
Жил я о сю пору счастливо, никакого лиха не чая,
жил, ничего такого и
в мыслях у меня не было; наказал, видно, господь за тяжкие
грехи мои! И ничего худого не примечал я за ними. Бывало, твой парень Ваня придет ко мне либо Гришка — ничего за ними не видел. Верил им, словно детям своим. То-то вот наша-то стариковская слабость! Наказал меня создатель, горько наказал. Обманула меня… моя дочка, Глеб Савиныч!
— Нет, Глеб Савиныч, не надыть нам: много денег, много и
греха с ними! Мы довольствуемся своим добром; зачем нам! С деньгами-то забот много; мы и без них
проживем. Вот я скажу тебе на это какое слово, Глеб Савиныч: счастлив тот человек, кому и воскресный пирожок
в радость!
— И, отец ты мой, тàк испортят, что и навек нечеловеком сделают! Мало ли дурных людей на свете! По злобе вынет горсть земли из-под следу… или чтò там… и навек нечеловеком сделает; долго ли до
греха? Я так-себе думаю, не сходить ли мне к Дундуку, старику, чтò
в Воробьевке
живет: он знает всякие слова, и травы знает, и порчу снимает, и с креста воду спущает; так не пособит ли он? — говорила баба: — може он его излечит.
— Кабы я-то читала — это бы ничего. Слава богу,
в правилах я тверда: и замужем сколько лет
жила, и сколько после мужа вдовею! мне теперь хоть говори, хоть нет — я стала на своем, да и кончен бал! А вот прапорщик мой…
Грех это, друг мой! большой на твоей душе
грех!
«Кабы я не удушил купца, было бы мне теперь совсем хорошо
жить…» — вдруг подумалось ему. Но вслед за этим
в его сердце как будто откликнулся кто-то другой: «Что купец? Он — несчастие моё, а не
грех…»
Он думал: вот — судьба ломала, тискала его, сунула
в тяжёлый
грех, смутила душу, а теперь как будто прощенья у него просит, улыбается, угождает ему… Теперь пред ним открыта свободная дорога
в чистый угол жизни, где он будет
жить один и умиротворит свою душу. Мысли кружились
в его голове весёлым хороводом, вливая
в сердце неведомую Илье до этой поры уверенность.
Нет, он не хочет больше маяться и
жить в беспокойстве, тогда как другие на деньги, за которые он заплатил великим
грехом, будут
жить спокойно, уютно, чисто.
Какая потеря для Москвы, что умер Иван Яковлич! Как легко и просто было
жить в Москве при нем… Вот теперь я ночи не сплю, все думаю, как пристроить Машеньку: ну, ошибешься как-нибудь, на моей душе
грех будет. А будь
жив Иван Яковлич, мне бы и думать не о чем. Съездила, спросила — и покойна. Вот когда мы узнаём настоящую-то цену человеку, когда его нет! Не знаю, заменит ли его Манефа, а много и от нее сверхъестественного.